Для меня где-то рядом по ощущению - День Победы и Пасха. Страдания и смерть ради жизни, и торжество жизни. И Бессмертный Полк как крестный ход. Сегодня мы ходили на Бессмертный Полк с портретами наших, было огромное улыбающееся человеческое море, много песен, много цветов, много солнца и много слез, как всегда. Мне трудно говорить об этом. Я очень любила дедушку, который по-настоящему заменил мне отца и воспитывал меня так, как мог бы воспитывать мальчика, и каждый праздник я тоскую, что больше не могу поздравить его.
Я вряд ли осмелюсь когда-то писать что-то художественное о той войне, как бы ни хотелось, для меня это как прикоснуться к священному - и я не смею. Я играю в Барраяр и так люблю его потому, что переношу туда свои мысли, чувства, знания о Великой Отечественной - и я не одна такая, я знаю.
И, может быть, потому в одном нашем фике про Барраяр воплотилось это наше чувство. Я всегда сбивчиво говорю на эти темы, я знаю. А фик - наш с Юхи - положу здесь. Чтобы мы написали его, я сводил Юхи на Серафимовское кладбище. Мои дедушка с бабушкой лежат там.
"На страже"
читать дальше***
Айвен Форпатрил был очень занят. Он наматывал на палец цепочку от свеженького курсантского жетона. Палец скрывался под металлическим панцирем, Айвен переворачивал руку, и цепочка со звяканьем стремилась вниз. Когда жетон повисал, покачиваясь, в сантиметре над полом, можно было начинать заново.
Завтра он войдет в ворота Военной Академии. Леди Элис уже приказала довести форму до идеального состояния, казалось, каждая складка на брюках хрустела. Айвену было страшно. В отличии от мундира, его самого нельзя отстирать, отпарить и надежно закрыть до завтра в шкафу на вешалке.
Напротив разливал вино Александр Форлопулос. Этого грека и конец света не заставил бы испугаться. Сейчас он достал вторую бутылку и, доливая до краев, подмигивал мрачно смотревшему перед собой Дэвиду Формартелу. Дэвид был младшим из трех сыновей в семье и, по его словам, знал об Академии все. «Все» он произносил, скорбно сдвинув брови.
– У вас такие лица, как будто мы пьем за похороны.
– За свободу, не чокаясь, – вздохнул Айвен, откладывая жетон и берясь за бокал.
Дэвид покосился на свой, и по винной глади растеклось унылое отражение его носа.
– Если напьемся, завтра на присяге нас будет тошнить.
– Если ты не выпьешь, зануда, нас будет тошнить от тебя, – Форлопулос набрал воздуха и объявил: – За будущее. Кому какого хочется, и пусть никто не уйдет без звания!
– До звания еще надо дожить, – скорбно сказал Дэвид. – Я тут в поисковике набрал «смертность в Имперской Военной Академии», и знаете что?!
– Сто процентов? – изумился Айвен.
– Нет. Вообще никакой информации. Ни документов, ничего. Скрывают, значит. Брат рассказывал, там первогодков зверски посвящают в курсанты… одного заставили лягушку съесть, а он подавился и умер.
– Мармеладную? – ехидно спросил Александр.
Дэвид обиженно забулькал вином и раскраснелся. Айвен звякнул бокалом о бокал Александра:
– Между прочим, нас уже трое. Нас так просто не заставишь гадости есть.
– Тогда просто побьют, – уверил Дэвид.
– Троих?!
– А если вдвадцатером придут…
– То будут страшно мешать друг другу, и нам же легче, – со знанием дела подытожил Александр. – Ну чего унылимся-то? Весело. Курсантское братство. Самоволки в окна. Дружба на всю жизнь. Тайники. Грог. Девицы в восторге от нашей неземной красоты.
– А мне ремень велик… – нахохлился Дэвид. – Висит.
Айвен вспомнил как подгоняли форму, а он стоял, расставив руки, пока ловкая швея втыкала иголки, и их стальные бока аккуратно холодили кожу, проходя в миллиметре от нее. Он смотрел на каплю вина в опустевшем бокале и понимал, что в Академию нельзя хотеть или не хотеть. Туда попадаешь, если ты мальчик, фор и не покрыт зеленой шерстью.
И главное – нельзя говорить, что волнуешься. А то будешь похож на Дэвида. Надо быть веселым, как Александр. Таких все любят.
Александр как раз с увлечением рассказывал про какую-то дырку в заборе, через которую они будут по ночам ходить за вином и к девочкам. Звучало даже весело.
– Там же кладбище, – Дэвид промолчать не мог. – Воинское кладбище. Разве там можно ходить по ночам?
– А чего нет-то? Просто по дорожке пройти, не по могилам же.
– Брат говорил, что там сторож – мутант…
– Тот брат, который лягушкой отравился?
– Да ну тебя… И что там могилы, на которых не делают возжиганий. В них злые неупокоенные предки. Они подкарауливают ночью курсантов и утягивают к себе. И те пропадают насовсем, и все.
Александр долил себе вина и спрятал бутылку под стол.
– Да, как я забыл! А еще там цетов во рву зарывали. Они по ночам выходят, ловят прохожих и снимают с них скальп. А то черепам холодно.
Дэвид хмуро вцепился в бокал обеими руками и поежился.
– Это ты здесь смелый. У тебя там никого нет потому что. Вот у Айвена спроси, там наших предков полкладбища. Я как представлю... вылезаешь в дырку, а они из-за камней выходят. Все. Начиная с первого, который со Старой Земли прибыл. И говорят. Что без формы. Что галстук криво. Что сапоги грязные. И что зачем им такой потомок, лучше бы сразу умер...
– Дэвид, ты лучше пей, – сказал Александр душевно. – А то прям шуток не ловишь.
Айвен где-то в душе понимал Дэвида – и это его пугало. Сегодня он понимает Дэвида, а завтра проснется и начнет ныть, еще не подняв голову с подушки? Но правда, если собрать всех Форпатрилов, а с ними всех Форбарра, которые были у него в предках… Один только Дорка Справедливый мог напугать до смерти, вздумай он выйти из-за белой каменной стелы.
Его бокал снова был полон. Он выпил залпом и понял, что должен немедленно что-то с этим всем сделать. Прямо встать и сделать. Просто сменить тему – нет, не выйдет. Да что он, трус, что ли?
Айвен встал и сказал:
– Давайте один из нас пойдет ночью на кладбище. И честно расскажет утром остальным, что там было. Вот.
– Давай! – Александр всегда был за любой, как говорится, кипиш.
– А кто? – совсем уныло спросил Дэвид, придвинув к себе бокал так, будто собирался им защищаться от мутанта-сторожа уже сейчас.
– Бросим жребий, – мудро решил Айвен. – Чей жетон вытянем из шляпы – тот и идет.
Шляпу свернули из шейного платка. Тянул Дэвид. Он был уверен, что вытянет свой жетон.
И изумленно улыбнулся, глядя на Айвена.
***
До кладбищенской стены Айвен дошел быстро. Кар такси оставил его на стоянке, от которой шла песчаная дорога с круглыми фонарями по бокам. У кладбища фонари заканчивались.
Айвен потоптался у низких кованых ворот, за которыми темнели памятники и деревья. Ворота, как и следовало ожидать, были закрыты, только лежала у левой створки сонная и толстая собака. От собаки Айвен чуть не шарахнулся, когда в темноте, отражая свет фонарика, мелькнули ее глаза. Собака чутко подняла голову навстречу редкому в такое время гостю.
– Тьфу на тебя! – выругался он, переводя дух. Собака передернула острыми ушами и застучала по песку хвостом-метелкой.
Будить сторожа, мутант он или нет, в планы Айвена не входило. Он прошелся с фонариком вдоль стены. Снизу она была сложена из камней, сквозь которые пробивалась трава, выше была решетка, столбики которой венчали чугунные факелы. Протиснуться между столбиками могла бы разве что макаронина. Айвен с трудом заметил три отогнутых прута. Если предки не ходят здесь в самоволку – значит, это и есть тот самый курсантский ход. Он шагнул в темный проем.
Тропинка тянулась между двумя рядами камней разных форм и размеров. За каждым из них и вправду чудилась тень. Айвену даже показалось, что он слышит шепот, но порыв ветра сделал звук отчетливее – шуршали листья.
Айвен нащупал ногой дорожку. Земля, обычно плотно утоптанная, сегодня была скользкой, кое-где блестели лужи. Он нашарил в кармане фонарик – сломать ногу и до утра мерзнуть среди предков было бы глупо. Белый луч выхватывал из темноты узкую полосу поребриков, камней, свечей для возжигания, мокрых листьев. Айвен приободрился и решил что у предков сегодня выходной.
Он тихо насвистывал песню про неверную жену, когда навстречу ему выплыли два огонька. Айвен вспомнил, как в фильмах именно из таких появляются прозрачные фигуры, и, вскрикнув, бросился в сторону. Фонарик вылетел из руки, когда он зацепился мокрым ботинком за ограждение, проехался коленом по траве и растянулся прямо на чьей-то могиле у подножия памятника. Сердце билось в ушах, он еще какое-то время елозил ногами, пытаясь подняться, и даже протрезвел.
Предки окружать не спешили. Где-то впереди шуршало – там продиралась сквозь кусты не меньше Айвена испуганная кошка.
Айвену наконец удалось нащупать фонарь. Над ним возвышался памятник, гранит со срезанным левым углом. На камне был рисунок – два дерева, треснувший лед, по– весеннему рыхлые тучи, почти запутавшиеся в ветвях. Под рисунком четыре строки. Александр Фортиц вытащил из воды ребенка, но сам погиб. В начале весны, когда лед еще кажется надежным.
Айвен уперся локтями в мокрый песок. В голове гудело. Разве такой человек… может пугать по ночам курсантов? Даже если он выходит из-за этого камня.
Порыв ветра зашуршал ветвями там, над головой, и Айвену показалось, что кто-то касается его сбоку, протягивая руку. Он вздрогнул, но повернулся, уже ожидая, что увидит человека с мокрыми волосами. Это была ветка.
Айвен сел на бортик и отряхнул песок с рук. На первый взгляд мертвые оказались более спокойными, чем рисовало воображение. Он не сразу заметил, что «Спасибо, извините» произнес вслух. Хорошо, что хоть ничего не разбил и не помял.
Тропинка спускалась к аллее, по которой можно было идти свободно, не цепляясь за выступы, кусты и кочки. Несколько низких одинаковых надгробий стояли рядами, как на плацу. Одинаковые камни, одинаковые надписи, одна дата смерти. Тогда было не до пышных похорон, потому что начиналась Первая Цетагандийская.
Крейсер «Виктория» встретил врага первым. Кто-то из них был мичманом, который вчера получил назначение в космофлот. Кто-то готовился уйти в отставку и служил последний месяц. Кого-то дома ждала леди, родители которой дали согласие на свадьбу. Кто-то мечтал о славе, а получил вечную память. И никто из них не знал, что они стали первыми жертвами войны, которая затянется на двадцать лет. Если они кого-то и ненавидят до сих пор, то цетагандийцев.
Айвен смотрел перед собой и не чувствовал страха – как не боишься повернуться спиной к почетному караулу, даже если каждый солдат в нем с оружием. Они здесь не для того, чтобы стрелять в своих.
Дальше тропинка упиралась в крупный, выше айвеновского роста, обелиск. Из камня выступала фигура в потрепанном мундире Зеленой армии тех времен, когда Эзар Форбарра был ее генералом. У солдата было хмурое скуластое лицо, берет съехал набок. За его спиной в открытые ворота со сломанной створкой выезжала грузовая машина с людьми в кузове.
Этому человеку хотелось бы встать за спину, когда страшно. Или сражаться плечом к плечу, вдвоем, против всех. Таким сироты представляют себе отца. Сильным. Который умер героем. Об этом Айвен мог бы многое рассказать.
Айвен зябко передернул плечами и выпрямился, как на торжественном построении. «Погибшим при освобождении пленных из цетагандийского лагеря в Эсме, графство Форлакиал», 2821 год. В результате операции Сопротивления было освобождено 735 человек. Микаэль Форлакиал, Эдвин Форратьер, Генри Баррет, Андреас Вардис погибли, прикрывая отступление. Таких могил не пугаются, перед ними выставляют почетный караул, перед ними дают присягу.
Айвен опустил взгляд, расковыривая камешки носком ботинка. Солдат с барельефа грозно сдвинул брови. Чего ты на самом деле боишься, Айвен Форпатрил?
Айвен так и вышел на аллею, не поднимая головы. Он не хотел отвечать на этот вопрос, но ответ уже пришел. А вдруг за всей этой суетой с мундиром, вежливыми приемами и громкими словами его нет? Кто ты, Айвен Форпатрил? Кто ты, когда не отражаешься в чужих глазах?
Глупости все. Просто пора выходить. Нет тут ничего страшного.
Айвен быстро зашагал по аллее, оступился, и правый ботинок отяжелел от воды. Вытирать грязь было нечем, и он остановился, шаря лучом фонаря по окрестностям в поисках крупных листьев. Луч случайно мазнул по белому камню, выхватывая имя, и Айвен чуть не вскрикнул – на камне значилось «Форпатрил».
Будь он трезвый – и ночью узнал бы, но сейчас с трудом заставил себя отдышаться и не броситься прочь. Под ногой что-то хрустнуло. Печенье. Мать всегда приносила с возжиганиями миндальные коржики.
Фонарик высветил надпись целиком. Падма Форпатрил. Отец, оставшийся только в рассказах. Возжигания на этой могиле леди Элис превратила в церемонию. Сейчас Айвену казалось, что он впервые наедине с человеком, к которому не пробиться сквозь толпу. Мальчик в толпе, перед которым рядами те, кто умнее, сильнее, важнее, кто имеет больше прав вспоминать отца. Потому что помнят его живым.
Айвен отдавал слово матери, Эйрелу Форкосигану, сослуживцам. Всегда было кому сказать, вспомнить, возжечь, встать в нужном порядке с нужными словами. Кто решает, какие нужны слова? Кто скажет, есть ли под обложкой фамилии человек?
Сейчас Айвен стоял перед мраморной стелой один, и свалить разговор было не на кого. Что положено думать? Отец... я буду достоин твоей памяти?
Поднимался ветер, на востоке между небом и землей потянулась зеленая полоса. В нише у подножия стелы стоял набор для возжигания. Айвен потянулся за зажигалкой. Потом вдруг достал из кармана маленький блокнот с мятыми листками. Он разгладил вырванный лист на колене и, на мгновение задумавшись, начал писать.
Странное чувство. Впервые за последнее время он не сомневался в том, что делает. А еще ему надоели церемонии.
Кривые, торопливые строчки, буквы, слишком большие для этой бумаги. «Знаешь, папа, завтра я отправляюсь в Академию… ты ведь тоже был там? Все были, да?»
Айвен отхватил перочинным ножиком прядь волос и положил в чашу для возжиганий вместе с запиской. Искра перескочила и легко подхватила бумагу с края.
Огонь плясал по медной чаше, отбрасывая тени на камень, и Айвену казалось – чьи-то пальцы показывают театр теней. Вот два курсанта лезут через забор и один падает. Вот кто-то с трудом подтягивается на перекладине. Вот кто-то кружится на балу. Айвен улыбнулся и не заметил, что говорит вслух.
– Все будет, папа… и я тебе расскажу.
***
Айвен не сразу понял, почему перестал быть нужен фонарик. Солнце отразилось в лужах, мокрых листьях, отблесками пробежалось по чистому влажному граниту. Он передернул плечами и понял, как продрог. Захотелось есть – сейчас бы кофе большую чашку, и блинчиков с кленовым сиропом, и можно даже овсянку. Захотелось пробежаться, попрыгать, повисеть на турнике. И потрепать ту толстую собаку у ворот. И написать матери «доброе утро» – вот удивится. Кстати, комм…
Комм ожидаемо порадовал выключенным звуком – отключил же еще в начале попойки – и тридцатью двумя сообщениями от Александра и Дэвида. Последнее от Александра гласило: «Так, все, еду тебя искать, начну от ворот». Последнее от Дэвида: «Неужели ты лежишь там растерзанный?! Как мы скажем это леди Элис?! Или все не так плохо, и ты просто сломал ногу? Надеюсь на это».
Айвен оглянулся, понимая, что хочет попрощаться и не знает, как. И увидел чуть впереди себя у простой оградки-решетки силуэт человека в форме ВКС.
Первой мыслью было: «Призраки не выходят при солнечном свете». А потом призрак обернулся и приветственно взмахнул рукой. У него было смутно знакомое лицо.
– Ну надо же, – сказал призрак дружелюбно. – Уверен был, что окажусь здесь один – в такое-то время. Хотел успеть до начала занятий в Академии.
Ветерок донес запах ароматических смолок, солнце отразилось на медном боку курильницы. И тут Айвен узнал человека, совершавшего возжигание. Майор Стефан Форпарадис. Куратор младшекурсников, седоватый, подтянутый, с хорошей улыбкой. Он говорил речь на собрании поступающих.
– Доброе утро, – неловко сказал Айвен и подошел ближе.
У самой дорожки стоял небольшой памятник, который полностью повторял очертаниями чашу для возжигания. Безымянная могила. «Неизвестный защитник Форбарр-Султаны» – вот и все. Какими же глупыми были их домыслы про забытых обозлившихся предков... Судя по пеплу на песке и оплавленным ленточкам с курсантскими просьбами, возжигания здесь делали часто. Вот тот же майор Форпарадис. Другие преподаватели. Курсанты. Просто барраярцы.
Никто не забыт. Кто бы тут ни лежал, ему незачем злиться на потомков. Даже без имени и семьи человек превратился в символ и память. Сам по себе. Оберег от войны и неудач.
– Вы сделали то, зачем пришли? – негромко спросил Форпарадис.
– Да. Да, майор, – это была правда.
– Тогда буду рад прогуляться к воротам вместе. Вы промокли и испачкались немного. Все хорошо?
Айвен только кивнул. Странно, но все действительно было хорошо. Солнце золотило аллею и начинало греть. Они шли, не торопясь, и Айвену казалось, что вслед им смотрит большая семья. Прадеды, деды, отцы, дядья, братья. Большая семья. Его семья. И все они провожали его в Академию, и поддерживали, и не думали осуждать, и радовались за него.
И если он погибнет – в бою, как истинный фор, или спасая кого-то – то это не будет такая смерть, которая черная жуткая пустота. Он придет к этой своей семье. И станет одним из них. И кто-то живой будет его помнить.
– Знаете, – майор говорил задумчиво, – я в детстве боялся кладбищ. Даже и не в детстве… Все эти байки про мутантов в сторожке, про злых неупокоенных – при свете дня смешно, конечно. А потом пришел сюда и понял, что больше не боюсь.
– Это сколько вам было лет? – не удержался спросить Айвен. Почему-то ответ казался очень важным.
– Да как вам сейчас примерно. Вас подвезти? У меня кар под самыми воротами.
Айвен посмотрел на ворота. За ними маячили две фигурки. Дэвид понурился и, судя по всему, сочинял другу эпитафию покрасивее. Александр уже увидел его, запрыгал, замахал обеими руками. Дремавшая у его ног толстая собака вскочила и гавкнула.
– Нет, майор. Спасибо вам большое. Меня вот друзья ждут.
– Ну что ж, – майор улыбнулся. – Думаю, скоро увидимся. Всего вам хорошего.
Айвен гладил собаку и отвечал друзьям невпопад. Александр тащил его завтракать, солнце поднялось, день обещал быть прекрасным.
Но воинском кладбище шелестели деревья, и Айвену казалось, что он разбирает в этом шелесте слова.
«Всего… тебе… хорошего… Мы на страже. Не бойся».
Я вряд ли осмелюсь когда-то писать что-то художественное о той войне, как бы ни хотелось, для меня это как прикоснуться к священному - и я не смею. Я играю в Барраяр и так люблю его потому, что переношу туда свои мысли, чувства, знания о Великой Отечественной - и я не одна такая, я знаю.
И, может быть, потому в одном нашем фике про Барраяр воплотилось это наше чувство. Я всегда сбивчиво говорю на эти темы, я знаю. А фик - наш с Юхи - положу здесь. Чтобы мы написали его, я сводил Юхи на Серафимовское кладбище. Мои дедушка с бабушкой лежат там.
"На страже"
читать дальше***
Айвен Форпатрил был очень занят. Он наматывал на палец цепочку от свеженького курсантского жетона. Палец скрывался под металлическим панцирем, Айвен переворачивал руку, и цепочка со звяканьем стремилась вниз. Когда жетон повисал, покачиваясь, в сантиметре над полом, можно было начинать заново.
Завтра он войдет в ворота Военной Академии. Леди Элис уже приказала довести форму до идеального состояния, казалось, каждая складка на брюках хрустела. Айвену было страшно. В отличии от мундира, его самого нельзя отстирать, отпарить и надежно закрыть до завтра в шкафу на вешалке.
Напротив разливал вино Александр Форлопулос. Этого грека и конец света не заставил бы испугаться. Сейчас он достал вторую бутылку и, доливая до краев, подмигивал мрачно смотревшему перед собой Дэвиду Формартелу. Дэвид был младшим из трех сыновей в семье и, по его словам, знал об Академии все. «Все» он произносил, скорбно сдвинув брови.
– У вас такие лица, как будто мы пьем за похороны.
– За свободу, не чокаясь, – вздохнул Айвен, откладывая жетон и берясь за бокал.
Дэвид покосился на свой, и по винной глади растеклось унылое отражение его носа.
– Если напьемся, завтра на присяге нас будет тошнить.
– Если ты не выпьешь, зануда, нас будет тошнить от тебя, – Форлопулос набрал воздуха и объявил: – За будущее. Кому какого хочется, и пусть никто не уйдет без звания!
– До звания еще надо дожить, – скорбно сказал Дэвид. – Я тут в поисковике набрал «смертность в Имперской Военной Академии», и знаете что?!
– Сто процентов? – изумился Айвен.
– Нет. Вообще никакой информации. Ни документов, ничего. Скрывают, значит. Брат рассказывал, там первогодков зверски посвящают в курсанты… одного заставили лягушку съесть, а он подавился и умер.
– Мармеладную? – ехидно спросил Александр.
Дэвид обиженно забулькал вином и раскраснелся. Айвен звякнул бокалом о бокал Александра:
– Между прочим, нас уже трое. Нас так просто не заставишь гадости есть.
– Тогда просто побьют, – уверил Дэвид.
– Троих?!
– А если вдвадцатером придут…
– То будут страшно мешать друг другу, и нам же легче, – со знанием дела подытожил Александр. – Ну чего унылимся-то? Весело. Курсантское братство. Самоволки в окна. Дружба на всю жизнь. Тайники. Грог. Девицы в восторге от нашей неземной красоты.
– А мне ремень велик… – нахохлился Дэвид. – Висит.
Айвен вспомнил как подгоняли форму, а он стоял, расставив руки, пока ловкая швея втыкала иголки, и их стальные бока аккуратно холодили кожу, проходя в миллиметре от нее. Он смотрел на каплю вина в опустевшем бокале и понимал, что в Академию нельзя хотеть или не хотеть. Туда попадаешь, если ты мальчик, фор и не покрыт зеленой шерстью.
И главное – нельзя говорить, что волнуешься. А то будешь похож на Дэвида. Надо быть веселым, как Александр. Таких все любят.
Александр как раз с увлечением рассказывал про какую-то дырку в заборе, через которую они будут по ночам ходить за вином и к девочкам. Звучало даже весело.
– Там же кладбище, – Дэвид промолчать не мог. – Воинское кладбище. Разве там можно ходить по ночам?
– А чего нет-то? Просто по дорожке пройти, не по могилам же.
– Брат говорил, что там сторож – мутант…
– Тот брат, который лягушкой отравился?
– Да ну тебя… И что там могилы, на которых не делают возжиганий. В них злые неупокоенные предки. Они подкарауливают ночью курсантов и утягивают к себе. И те пропадают насовсем, и все.
Александр долил себе вина и спрятал бутылку под стол.
– Да, как я забыл! А еще там цетов во рву зарывали. Они по ночам выходят, ловят прохожих и снимают с них скальп. А то черепам холодно.
Дэвид хмуро вцепился в бокал обеими руками и поежился.
– Это ты здесь смелый. У тебя там никого нет потому что. Вот у Айвена спроси, там наших предков полкладбища. Я как представлю... вылезаешь в дырку, а они из-за камней выходят. Все. Начиная с первого, который со Старой Земли прибыл. И говорят. Что без формы. Что галстук криво. Что сапоги грязные. И что зачем им такой потомок, лучше бы сразу умер...
– Дэвид, ты лучше пей, – сказал Александр душевно. – А то прям шуток не ловишь.
Айвен где-то в душе понимал Дэвида – и это его пугало. Сегодня он понимает Дэвида, а завтра проснется и начнет ныть, еще не подняв голову с подушки? Но правда, если собрать всех Форпатрилов, а с ними всех Форбарра, которые были у него в предках… Один только Дорка Справедливый мог напугать до смерти, вздумай он выйти из-за белой каменной стелы.
Его бокал снова был полон. Он выпил залпом и понял, что должен немедленно что-то с этим всем сделать. Прямо встать и сделать. Просто сменить тему – нет, не выйдет. Да что он, трус, что ли?
Айвен встал и сказал:
– Давайте один из нас пойдет ночью на кладбище. И честно расскажет утром остальным, что там было. Вот.
– Давай! – Александр всегда был за любой, как говорится, кипиш.
– А кто? – совсем уныло спросил Дэвид, придвинув к себе бокал так, будто собирался им защищаться от мутанта-сторожа уже сейчас.
– Бросим жребий, – мудро решил Айвен. – Чей жетон вытянем из шляпы – тот и идет.
Шляпу свернули из шейного платка. Тянул Дэвид. Он был уверен, что вытянет свой жетон.
И изумленно улыбнулся, глядя на Айвена.
***
До кладбищенской стены Айвен дошел быстро. Кар такси оставил его на стоянке, от которой шла песчаная дорога с круглыми фонарями по бокам. У кладбища фонари заканчивались.
Айвен потоптался у низких кованых ворот, за которыми темнели памятники и деревья. Ворота, как и следовало ожидать, были закрыты, только лежала у левой створки сонная и толстая собака. От собаки Айвен чуть не шарахнулся, когда в темноте, отражая свет фонарика, мелькнули ее глаза. Собака чутко подняла голову навстречу редкому в такое время гостю.
– Тьфу на тебя! – выругался он, переводя дух. Собака передернула острыми ушами и застучала по песку хвостом-метелкой.
Будить сторожа, мутант он или нет, в планы Айвена не входило. Он прошелся с фонариком вдоль стены. Снизу она была сложена из камней, сквозь которые пробивалась трава, выше была решетка, столбики которой венчали чугунные факелы. Протиснуться между столбиками могла бы разве что макаронина. Айвен с трудом заметил три отогнутых прута. Если предки не ходят здесь в самоволку – значит, это и есть тот самый курсантский ход. Он шагнул в темный проем.
Тропинка тянулась между двумя рядами камней разных форм и размеров. За каждым из них и вправду чудилась тень. Айвену даже показалось, что он слышит шепот, но порыв ветра сделал звук отчетливее – шуршали листья.
Айвен нащупал ногой дорожку. Земля, обычно плотно утоптанная, сегодня была скользкой, кое-где блестели лужи. Он нашарил в кармане фонарик – сломать ногу и до утра мерзнуть среди предков было бы глупо. Белый луч выхватывал из темноты узкую полосу поребриков, камней, свечей для возжигания, мокрых листьев. Айвен приободрился и решил что у предков сегодня выходной.
Он тихо насвистывал песню про неверную жену, когда навстречу ему выплыли два огонька. Айвен вспомнил, как в фильмах именно из таких появляются прозрачные фигуры, и, вскрикнув, бросился в сторону. Фонарик вылетел из руки, когда он зацепился мокрым ботинком за ограждение, проехался коленом по траве и растянулся прямо на чьей-то могиле у подножия памятника. Сердце билось в ушах, он еще какое-то время елозил ногами, пытаясь подняться, и даже протрезвел.
Предки окружать не спешили. Где-то впереди шуршало – там продиралась сквозь кусты не меньше Айвена испуганная кошка.
Айвену наконец удалось нащупать фонарь. Над ним возвышался памятник, гранит со срезанным левым углом. На камне был рисунок – два дерева, треснувший лед, по– весеннему рыхлые тучи, почти запутавшиеся в ветвях. Под рисунком четыре строки. Александр Фортиц вытащил из воды ребенка, но сам погиб. В начале весны, когда лед еще кажется надежным.
Айвен уперся локтями в мокрый песок. В голове гудело. Разве такой человек… может пугать по ночам курсантов? Даже если он выходит из-за этого камня.
Порыв ветра зашуршал ветвями там, над головой, и Айвену показалось, что кто-то касается его сбоку, протягивая руку. Он вздрогнул, но повернулся, уже ожидая, что увидит человека с мокрыми волосами. Это была ветка.
Айвен сел на бортик и отряхнул песок с рук. На первый взгляд мертвые оказались более спокойными, чем рисовало воображение. Он не сразу заметил, что «Спасибо, извините» произнес вслух. Хорошо, что хоть ничего не разбил и не помял.
Тропинка спускалась к аллее, по которой можно было идти свободно, не цепляясь за выступы, кусты и кочки. Несколько низких одинаковых надгробий стояли рядами, как на плацу. Одинаковые камни, одинаковые надписи, одна дата смерти. Тогда было не до пышных похорон, потому что начиналась Первая Цетагандийская.
Крейсер «Виктория» встретил врага первым. Кто-то из них был мичманом, который вчера получил назначение в космофлот. Кто-то готовился уйти в отставку и служил последний месяц. Кого-то дома ждала леди, родители которой дали согласие на свадьбу. Кто-то мечтал о славе, а получил вечную память. И никто из них не знал, что они стали первыми жертвами войны, которая затянется на двадцать лет. Если они кого-то и ненавидят до сих пор, то цетагандийцев.
Айвен смотрел перед собой и не чувствовал страха – как не боишься повернуться спиной к почетному караулу, даже если каждый солдат в нем с оружием. Они здесь не для того, чтобы стрелять в своих.
Дальше тропинка упиралась в крупный, выше айвеновского роста, обелиск. Из камня выступала фигура в потрепанном мундире Зеленой армии тех времен, когда Эзар Форбарра был ее генералом. У солдата было хмурое скуластое лицо, берет съехал набок. За его спиной в открытые ворота со сломанной створкой выезжала грузовая машина с людьми в кузове.
Этому человеку хотелось бы встать за спину, когда страшно. Или сражаться плечом к плечу, вдвоем, против всех. Таким сироты представляют себе отца. Сильным. Который умер героем. Об этом Айвен мог бы многое рассказать.
Айвен зябко передернул плечами и выпрямился, как на торжественном построении. «Погибшим при освобождении пленных из цетагандийского лагеря в Эсме, графство Форлакиал», 2821 год. В результате операции Сопротивления было освобождено 735 человек. Микаэль Форлакиал, Эдвин Форратьер, Генри Баррет, Андреас Вардис погибли, прикрывая отступление. Таких могил не пугаются, перед ними выставляют почетный караул, перед ними дают присягу.
Айвен опустил взгляд, расковыривая камешки носком ботинка. Солдат с барельефа грозно сдвинул брови. Чего ты на самом деле боишься, Айвен Форпатрил?
Айвен так и вышел на аллею, не поднимая головы. Он не хотел отвечать на этот вопрос, но ответ уже пришел. А вдруг за всей этой суетой с мундиром, вежливыми приемами и громкими словами его нет? Кто ты, Айвен Форпатрил? Кто ты, когда не отражаешься в чужих глазах?
Глупости все. Просто пора выходить. Нет тут ничего страшного.
Айвен быстро зашагал по аллее, оступился, и правый ботинок отяжелел от воды. Вытирать грязь было нечем, и он остановился, шаря лучом фонаря по окрестностям в поисках крупных листьев. Луч случайно мазнул по белому камню, выхватывая имя, и Айвен чуть не вскрикнул – на камне значилось «Форпатрил».
Будь он трезвый – и ночью узнал бы, но сейчас с трудом заставил себя отдышаться и не броситься прочь. Под ногой что-то хрустнуло. Печенье. Мать всегда приносила с возжиганиями миндальные коржики.
Фонарик высветил надпись целиком. Падма Форпатрил. Отец, оставшийся только в рассказах. Возжигания на этой могиле леди Элис превратила в церемонию. Сейчас Айвену казалось, что он впервые наедине с человеком, к которому не пробиться сквозь толпу. Мальчик в толпе, перед которым рядами те, кто умнее, сильнее, важнее, кто имеет больше прав вспоминать отца. Потому что помнят его живым.
Айвен отдавал слово матери, Эйрелу Форкосигану, сослуживцам. Всегда было кому сказать, вспомнить, возжечь, встать в нужном порядке с нужными словами. Кто решает, какие нужны слова? Кто скажет, есть ли под обложкой фамилии человек?
Сейчас Айвен стоял перед мраморной стелой один, и свалить разговор было не на кого. Что положено думать? Отец... я буду достоин твоей памяти?
Поднимался ветер, на востоке между небом и землей потянулась зеленая полоса. В нише у подножия стелы стоял набор для возжигания. Айвен потянулся за зажигалкой. Потом вдруг достал из кармана маленький блокнот с мятыми листками. Он разгладил вырванный лист на колене и, на мгновение задумавшись, начал писать.
Странное чувство. Впервые за последнее время он не сомневался в том, что делает. А еще ему надоели церемонии.
Кривые, торопливые строчки, буквы, слишком большие для этой бумаги. «Знаешь, папа, завтра я отправляюсь в Академию… ты ведь тоже был там? Все были, да?»
Айвен отхватил перочинным ножиком прядь волос и положил в чашу для возжиганий вместе с запиской. Искра перескочила и легко подхватила бумагу с края.
Огонь плясал по медной чаше, отбрасывая тени на камень, и Айвену казалось – чьи-то пальцы показывают театр теней. Вот два курсанта лезут через забор и один падает. Вот кто-то с трудом подтягивается на перекладине. Вот кто-то кружится на балу. Айвен улыбнулся и не заметил, что говорит вслух.
– Все будет, папа… и я тебе расскажу.
***
Айвен не сразу понял, почему перестал быть нужен фонарик. Солнце отразилось в лужах, мокрых листьях, отблесками пробежалось по чистому влажному граниту. Он передернул плечами и понял, как продрог. Захотелось есть – сейчас бы кофе большую чашку, и блинчиков с кленовым сиропом, и можно даже овсянку. Захотелось пробежаться, попрыгать, повисеть на турнике. И потрепать ту толстую собаку у ворот. И написать матери «доброе утро» – вот удивится. Кстати, комм…
Комм ожидаемо порадовал выключенным звуком – отключил же еще в начале попойки – и тридцатью двумя сообщениями от Александра и Дэвида. Последнее от Александра гласило: «Так, все, еду тебя искать, начну от ворот». Последнее от Дэвида: «Неужели ты лежишь там растерзанный?! Как мы скажем это леди Элис?! Или все не так плохо, и ты просто сломал ногу? Надеюсь на это».
Айвен оглянулся, понимая, что хочет попрощаться и не знает, как. И увидел чуть впереди себя у простой оградки-решетки силуэт человека в форме ВКС.
Первой мыслью было: «Призраки не выходят при солнечном свете». А потом призрак обернулся и приветственно взмахнул рукой. У него было смутно знакомое лицо.
– Ну надо же, – сказал призрак дружелюбно. – Уверен был, что окажусь здесь один – в такое-то время. Хотел успеть до начала занятий в Академии.
Ветерок донес запах ароматических смолок, солнце отразилось на медном боку курильницы. И тут Айвен узнал человека, совершавшего возжигание. Майор Стефан Форпарадис. Куратор младшекурсников, седоватый, подтянутый, с хорошей улыбкой. Он говорил речь на собрании поступающих.
– Доброе утро, – неловко сказал Айвен и подошел ближе.
У самой дорожки стоял небольшой памятник, который полностью повторял очертаниями чашу для возжигания. Безымянная могила. «Неизвестный защитник Форбарр-Султаны» – вот и все. Какими же глупыми были их домыслы про забытых обозлившихся предков... Судя по пеплу на песке и оплавленным ленточкам с курсантскими просьбами, возжигания здесь делали часто. Вот тот же майор Форпарадис. Другие преподаватели. Курсанты. Просто барраярцы.
Никто не забыт. Кто бы тут ни лежал, ему незачем злиться на потомков. Даже без имени и семьи человек превратился в символ и память. Сам по себе. Оберег от войны и неудач.
– Вы сделали то, зачем пришли? – негромко спросил Форпарадис.
– Да. Да, майор, – это была правда.
– Тогда буду рад прогуляться к воротам вместе. Вы промокли и испачкались немного. Все хорошо?
Айвен только кивнул. Странно, но все действительно было хорошо. Солнце золотило аллею и начинало греть. Они шли, не торопясь, и Айвену казалось, что вслед им смотрит большая семья. Прадеды, деды, отцы, дядья, братья. Большая семья. Его семья. И все они провожали его в Академию, и поддерживали, и не думали осуждать, и радовались за него.
И если он погибнет – в бою, как истинный фор, или спасая кого-то – то это не будет такая смерть, которая черная жуткая пустота. Он придет к этой своей семье. И станет одним из них. И кто-то живой будет его помнить.
– Знаете, – майор говорил задумчиво, – я в детстве боялся кладбищ. Даже и не в детстве… Все эти байки про мутантов в сторожке, про злых неупокоенных – при свете дня смешно, конечно. А потом пришел сюда и понял, что больше не боюсь.
– Это сколько вам было лет? – не удержался спросить Айвен. Почему-то ответ казался очень важным.
– Да как вам сейчас примерно. Вас подвезти? У меня кар под самыми воротами.
Айвен посмотрел на ворота. За ними маячили две фигурки. Дэвид понурился и, судя по всему, сочинял другу эпитафию покрасивее. Александр уже увидел его, запрыгал, замахал обеими руками. Дремавшая у его ног толстая собака вскочила и гавкнула.
– Нет, майор. Спасибо вам большое. Меня вот друзья ждут.
– Ну что ж, – майор улыбнулся. – Думаю, скоро увидимся. Всего вам хорошего.
Айвен гладил собаку и отвечал друзьям невпопад. Александр тащил его завтракать, солнце поднялось, день обещал быть прекрасным.
Но воинском кладбище шелестели деревья, и Айвену казалось, что он разбирает в этом шелесте слова.
«Всего… тебе… хорошего… Мы на страже. Не бойся».
@темы: Барраяр головного мозга, просто, лосизм